Мария Рольникайте: «Я должна рассказать. Маша Рольникайте: Я собирала свидетельства нашего унижения Хорошо, что приняли
М.Рольникайте
Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ
Документальная повесть
ПРЕДИСЛОВИЕ
Во Франции, в Польше, в Чехословакии, в других странах вышло много художественных произведений, сделан десяток кинокартин, показывающих массовое уничтожение нацистами евреев. Есть среди них более или менее удачные, но писателю или художнику не дано перевоплотить происшедшее: у искусства свои законы и оно останавливается перед творческим преображением тех явлений, которые лежат вне пределов всего человеческого.
Как я писал о том в моей книге воспоминаний, вместе с покойным Василием Семеновичем Гроссманом, мы начали в годы войны собирать документы, описывающие истребление нацистами еврейского населения на советской территории, захваченной гитлеровцами: предсмертные письма, рассказы немногих спасшихся, дневники - рижского художника, харьковской студентки, стариков, девушек. Сборник мы назвали "Черной книгой". При закрытии Еврейского антифашистского комитета, набранная, сверстанная и частично напечатанная книга была уничтожена. К счастью, у меня сохранились многие оригиналы документов. Теперь "Черную книгу" собираются издать. Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма: ведь в ней нет ни искусства, ни выдумки - клочки бумаги, на которых записана правда.
Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазия автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. Дневник Анны Франк сберегла голландка и его напечатали без того, чтобы человеческая память или рука редактора прикоснулась бы к тексту. Дневник девочки потряс миллионы читателей своей детской правдой.
Добрый и смелый учитель Маши, Йонайтис сохранил первую тетрадку дневника - начало страшных лет. Потом Маша, по совету матери, стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не все из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто: одни покорно ждали смерти, другие надеялись на чудо, третьи боролись, как один из героев Сопротивления Витенберг.
Маша была дочерью прогрессивного виленского адвоката, который не раз выступал в суде, защищая коммунистов. К его фамилии Рольник прибавлено литовское окончание, а в русском издании имя Маши, которое показалось уменьшительным, превратилось в Марию. Маша еще в школьные годы увлекалась литературой, потом закончила Литературный институт. Но само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание.
В городах и местечках Украины, России, гитлеровцы вскоре после захвата собирали евреев и расстреливали их. Так было в Киеве, в Харькове, в Днепропетровске, в Гомеле, в Смоленске и в других городах. В Риге, в Вильнюсе, в Шауляе, в Каунасе, в Минске гитлеровцы устроили гетто, посылали евреев на работу и убивали постепенно - массовые расстрелы назывались "акциями".
До революции Вильно был русским губернским городом, на короткий срок стал столицей Литвы, в конце 1920 года его захватили поляки, а в 1939 году он снова отошел к Литве.
С давних пор Вильно считался одним из крупнейших центров еврейской культуры. Нацист Розенберг нашел в нем немало древних книг и ценных рукописей. Нет точной статистики евреев, убитых нацистами. Спаслись немногие - город был захвачен гитлеровцами в первые же дни войны. Вильнюс был освобожден в июле 1944 года после шестидневных уличных боев. Я встретил тогда в городе отряды еврейских партизан; они мне рассказали, что около пятисот юношей и девушек убежали из гетто и вошли в партизанские отряды. Все остальные узники гетто - около восьмидесяти тысяч были убиты нацистами неподалеку от Вильнюса - в Понарах.
Во Франции, в Польше, в Чехословакии, в других странах вышло много художественных произведений, сделан десяток кинокартин, показывающих массовое уничтожение нацистами евреев. Есть среди них более или менее удачные, но писателю или художнику не дано перевоплотить происшедшее: у искусства свои законы и оно останавливается перед творческим преображением тех явлений, которые лежат вне пределов всего человеческого.
Как я писал о том в моей книге воспоминаний, вместе с покойным Василием Семеновичем Гроссманом, мы начали в годы войны собирать документы, описывающие истребление нацистами еврейского населения на советской территории, захваченной гитлеровцами: предсмертные письма, рассказы немногих спасшихся, дневники - рижского художника, харьковской студентки, стариков, девушек. Сборник мы назвали "Черной книгой". При закрытии Еврейского антифашистского комитета, набранная, сверстанная и частично напечатанная книга была уничтожена. К счастью, у меня сохранились многие оригиналы документов. Теперь "Черную книгу" собираются издать. Думаю, что она всколыхнет совесть тех читателей, которые начали забывать о страшных годах фашизма: ведь в ней нет ни искусства, ни выдумки - клочки бумаги, на которых записана правда.
Дневник Маши Рольникайте вышел в Вильнюсе на литовском языке, а в начале 1965 года ленинградский журнал «Звезда» опубликовал его по-русски: в нем ценны не фантазия автора, а правдивость описания жизни в гетто и всего пережитого четырнадцатилетней девочкой, которую жизнь заставила преждевременно думать, наблюдать, молчать.
Дневник Анны Франк писала тоже девочка и он оборвался рано. В ее дневнике нет ни быта гетто, ни массовых убийств, ни лагерей смерти. Замурованная девочка играла в любовь, в жизнь, даже в литературу, а за стенами шла зловещая охота за спрятавшимися евреями. Дневник Анны Франк сберегла голландка и его напечатали без того, чтобы человеческая память или рука редактора прикоснулась бы к тексту. Дневник девочки потряс миллионы читателей своей детской правдой.
Добрый и смелый учитель Маши, Йонайтис сохранил первую тетрадку дневника - начало страшных лет. Потом Маша, по совету матери, стала заучивать наизусть написанное, но не всегда она могла писать и не все из написанного запомнила слово в слово. Свой дневник она восстановила и записала после освобождения: события описаны правдиво, точно, но, конечно, не всегда восемнадцатилетняя Маша могла восстановить чувствования пятнадцатилетней девочки. Однако ее дневник необычайно ценен детальным рассказом о жизни десятков тысяч людей в гетто: одни покорно ждали смерти, другие надеялись на чудо, третьи боролись, как один из героев Сопротивления Витенберг.
Маша была дочерью прогрессивного виленского адвоката, который не раз выступал в суде, защищая коммунистов. К его фамилии Рольник прибавлено литовское окончание, а в русском издании имя Маши, которое показалось уменьшительным, превратилось в Марию. Маша еще в школьные годы увлекалась литературой, потом закончила Литературный институт. Но само заглавие показывает, что Маша почти всегда ограждала свой дневник от вторжения литературы: это свидетельское показание.
В городах и местечках Украины, России, гитлеровцы вскоре после захвата собирали евреев и расстреливали их. Так было в Киеве, в Харькове, в Днепропетровске, в Гомеле, в Смоленске и в других городах. В Риге, в Вильнюсе, в Шауляе, в Каунасе, в Минске гитлеровцы устроили гетто, посылали евреев на работу и убивали постепенно - массовые расстрелы назывались "акциями".
До революции Вильно был русским губернским городом, на короткий срок стал столицей Литвы, в конце 1920 года его захватили поляки, а в 1939 году он снова отошел к Литве.
С давних пор Вильно считался одним из крупнейших центров еврейской культуры. Нацист Розенберг нашел в нем немало древних книг и ценных рукописей. Нет точной статистики евреев, убитых нацистами. Спаслись немногие - город был захвачен гитлеровцами в первые же дни войны. Вильнюс был освобожден в июле 1944 года после шестидневных уличных боев. Я встретил тогда в городе отряды еврейских партизан; они мне рассказали, что около пятисот юношей и девушек убежали из гетто и вошли в партизанские отряды. Все остальные узники гетто - около восьмидесяти тысяч были убиты нацистами неподалеку от Вильнюса - в Понарах.
Рассказывая о том, как ее разлучили с матерью, Маша пишет: "Плачу. Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?" - Так спрашивала шестнадцатилетняя девочка и это не праздный вопрос. Прошло двадцать лет со дня разгрома гитлеровской империи, но снова и в Западной Германии, и в других странах мира появляются пауки свастики на памятниках замученных, раздаются старые разговоры о том, что во всех несчастьях виноваты евреи. Пусть книга Маши, один из многих документов, показывающих годы затемнения разума и совести, презрения ко всему человеческому, напомнит о том, что, как сказал польский поэт Тувим, "антисемитизм это международный язык фашизма" и что, пока не исчезнут призраки расизма и фашизма, ни одна мать - ни еврейская и ни «арийская», ни черная и ни белая не сможет спокойно глядеть на своих детей. Маленькая сестренка Маши Раечка спрашивала в последние минуты мать: "А когда расстреливают - больно?".
Пусть это никогда не повторится.
Илья ЭРЕНБУРГ
Памяти матери, сестры и брата
Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна - вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле - очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы - скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья - каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю - сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.
Стою во дворе и жду отбоя. Осматриваю своих «гостей», прислушиваюсь к их разговорам. Боже мой, да ведь они говорят о войне! Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас.
Мчусь наверх, домой. Все уже знают…
Война… Как надо жить во время войны? Можно ли будет ходить в школу?
Тревога длилась долго. Еле дождались отбоя.
Вскоре сирены снова завыли. Послышалось несколько глухих ударов. Папа говорит, что это уже бомбят город, но бомбы, по-видимому, падают еще где-то далеко. Однако оставаться дома опасно - третий этаж; надо спуститься во двор.
Во дворе уже собрались почти все жильцы нашего дома. Некоторые даже с чемоданами и свертками. Куда они в такой день поедут? Мама объясняет, что они никуда не едут; просто взяли самые необходимые вещи, чтобы, если разбомбят дом, не оставаться без всего. А почему мы ничего не взяли?
Вот и вражеские самолеты.
Мне очень страшно: боюсь бомб. Услышав свист приближающейся бомбы, перестаю дышать: кажется, будто она упадет прямо на нашу крышу. Оглушительный удар, и я сразу начинаю бояться следующей бомбы.
Наконец самолеты улетели. Мы поднялись домой позавтракать. Ем и еле сдерживаю слезы: может быть, это уже последний завтрак. Если даже не убьют, все равно нечего будет есть - ведь магазины закрыты.
Машу Рольникайте (теперь уже, конечно, Марию Григорьевну) многие называют литовской Анной Франк. Правда, судьбы их все же различны: если Анна писала свой дневник в подполье (что, конечно, нисколько не умаляет трагичности ее судьбы), то дневник Маши - это летопись горя, страданий, физических и моральных мучений, увиденных, пережитых, почти осязаемых. Вела этот дневник девочка 14 лет - именно столько было Маше, когда она попала в гетто. Потом она проведет в гетто и двух лагерях смерти в общей сложности 45 месяцев, почти четыре года.
Книгу «Я должна рассказать», основанную на этих дневниковых записях, а также вторую повесть Рольникайте - «Это было потом», - описывающую события после лагеря смерти (когда Маше с другими узниками, истощенными и обессилевшими, пришлось ехать в родной Вильнюс на крыше вагонов), пожалуй, можно назвать явлением внелитературным. Это аутентичная версия событий, изложенная откровенно и безыскусно, ценная своей интонацией, детскостью, наивностью и при этом величием человеческого духа.
Написанная вопреки всему - где только ни прятала свою рукопись девочка Маша, - книга «Я должны рассказать», как и проза Шаламова, представляет собой не только неоспоримый документ своего времени, но и новый тип пост-литературы. То есть литературы после гуманизма. Возможно, поэтому по силе воздействия на читателя она гораздо мощнее, чем спилберговский «Список Шиндлера» или «Пианист» Полански (хотя сам Полански в детстве тоже пережил гетто).
- Мария Григорьевна, прочла ваши книги и пришла к выводу, что это уже, не побоюсь этого слова, надлитература.
- И, к сожалению, вечно актуальная. Теперь вот опять... стреляют. На сей раз Украина, за событиями в которой я пристально слежу, печалюсь о ее судьбе. В мире все повторяется, как дурной сон.
- Что меня поразило помимо всего прочего: даже когда уже закончилась война, покоя вам не было. По дороге домой в Вильнюс вас заставили ехать на крыше вагона! И это после всего пережитого, после гетто и лагерей?..
Да никто не заставлял, нам самим хотелось добраться до родных мест. Мы могли в любой момент, конечно, оттуда свалиться: крыша была слегка покатая и скользкая. Одна из нас лежала, трое ее держали... Было очень страшно: потом, уже в мирные времена, я при виде поездов-товарняков всегда ужасалась: как я могла несколько суток на крыше такого поезда ехать? Ума не приложу.
- А потом еще и допросы в НКВД последовали: «что вы делали в Германии?»
Да уж…
- Мурер, палач вильнюсского гетто, был освобожден от ответственности и умер в своей постели. Это как-то особенно жутко, ведь получается, что в мире совершенно нет баланса добра и зла…
У меня не так давно побывала немецкая съемочная группа: снимали фильм обо мне и Мурере. У них такая задумка - показать две судьбы, мою и этого Мурера. Палача и жертвы, выражаясь литературно. Когда в Вильнюсе был суд над ним, я хотела пойти как свидетель обвинения, но отец мне не позволил: мол, есть люди и повзрослее, пусть они идут. Хотя я рвалась… И вовсе не из мести, а потому что могла бы многое о нем рассказать.
- Не страшно было вновь его увидеть?
Нет, я хотела его увидеть - услышать, что он скажет, посмотреть, как будет себя вести. Но на суд вместо меня попал папа: как адвокату ему разрешили присутствовать на том заседании.
- Папа вам рассказывал об этом процессе?
Конечно. Мурер вел себя чрезвычайно нагло, ни в чем не раскаивался и говорил, что его задержал человек, который, мол, бежал от коммунистов. Его кто-то из бывших узников узнал в лагере для перемещенных лиц и тут же позвал полицейского -так Мурер и попался, в Америку не успел уехать.
- Суд дал ему 25 лет.
Но Хрущев по договоренности с Австрией уже в 1955-м освободил его вместе с другими нацистскими преступниками. Повторный суд состоялся в Австрии в 1961-м. И тогда его уже оправдали.
- Во второй раз Мурера арестовали уже в связи с громким процессом Эйхмана?
Да, и на суде не было ни одного представителя СССР: коль скоро вы его освободили и выдали Австрии, где он не сидел ни дня, то о чем свидетельствовать?
Суд больше напоминал пародию, постановочный процесс: в зале присутствовало много бывших эсэсовцев, публика была на стороне обвиняемого. Заседание проходило в Австрии, в городе Граце. Случайно я прочла заметку о том, что некий американец, оказавшийся там в это время, хотел купить жене цветы по случаю ее дня рождения, но так и не смог достать ни одного цветочка: все цветы были скуплены поклонниками Мурера, которые после суда встречали его как кинозвезду. На процесс пришел один человек, его жертва, бывший узник гетто. Он спрятал у себя в кармане нож: видно, предчувствовал, что Мурера не казнят, хотел его зарезать. Нож, конечно, отняли, а самого его выдворили из зала суда. А еще одна женщина, чью сестру Мурер убил прямо при ней, выстрелив в них обеих - они тогда подростками были, стояли прижавшись друг к другу, и кровь сестры струилась прямо по ногам этой женщины... Так вот, начав свою речь, она зашлась в рыданиях - истерика началась. Ей за это строго попеняли и сказали, чтобы она сдерживалась, а то, мол, тоже выведут из зала.
- Вот Ханна Арендт в своей книге «Банальность зла» пишет, что Эйхман якобы совершал свои преступления без всякого «сладострастия», не как обычный садист, а просто «выполняя приказ». Говорил всегда ровно, казенными оборотами и все время талдычил, что он просто честный служака.
Врал! Все они на судах вопили, что выполняли приказ и все такое прочее. Мурер вот тоже «приказ выполнял». Правда, выполняя эти приказы, он невероятно обогатился - всю контрибуцию себе присвоил, не передал ее на пользу фатерлянд. Евреи Вильнюса под страхом немедленного и поголовного уничтожения отдали ему миллионы: и рубли, и доллары, и золото. И он все награбленное вывез потом в Австрию, где поселился и жил не таясь, - все, абсолютно все себе присвоил. То есть и мамина цепочка, и колечко - наш жалкий вклад в обогащение герра Мурера - тоже там… Интересно, кстати, что у него есть две внучки, уже довольно взрослые женщины. Одна из них ярая нацистка, а другая, наоборот, антифашистка.
- Как вы думаете, почему так живуч этот «арийский миф»? Он ведь в разнообразных интерпретациях до сих пор культивируется.
А что делать…
Бороться!
Боритесь вы, молодые… Хотя меня вот недавно попросили прочитать лекцию в школе. Слушали старшеклассники, русские дети. И с большим интересом.
- Мария Григорьевна, а вы не думали, что выжили еще и для того, чтобы рассказывать другим, как это было?
Мне так одна верующая женщина и сказала: «Вы выжили, чтобы поведать миру, что такое фашизм». Но почему тогда мама, Рувик и Раечка не выжили?
(Мария Григорьевна показывает фото Рувика и Раечки - двух малышей в праздничных платьицах. Мы молчим.)
- Кто-нибудь из родственников у вас остался?
Никого! Живу наедине с фотографиями. Муж умер. Прекрасный был человек, кристальной души. Честнее его я никого не встречала. Никогда мне не завидовал, радовался моим успехам и (смеется) относительной «славе». Из-за него я и в Ленинград переехала, хотя все друзья, все окружение осталось в Вильнюсе.
- Борис Фрезинский в своей книге «Мозаика еврейских судеб. XX век» назвал вас «литовской Анной Франк». Глава, посвященная вам, называется «Глаза Маши Рольникайте». И там есть ваше фото, 14-летней девочки. Глаза, действительно, первое, что привлекает внимание - такие они выразительные.
- Были! Теперь вместо них морщины. Но не только Борис меня так называл. Когда моя книга вышла во Франции, все кричали: советская Анна Франк!
- А в СССР с публикацией вашей книги, которую вы чудом сохранили в гетто, были сложности?
Во-первых, пока был жив батька Сталин, я и не заикалась о свой книге. Мало кто знал, что эти записки вообще существуют. Чтобы поступить в Литинститут, я написала какую-то дурацкую пьесу для самодеятельности (смеется). Но потом все же дело сдвинулось: в 1961 году книгу решили издать, правда, с идиотскими редакционными замечаниями, что, мол, написана она не с марксистских позиций.
Как это?
Ну да, откуда мне в 14 лет было знать, что такое марксистские позиции? Но самое омерзительное, что меня иные спрашивали, мол, а не был ли Йонайтис любовником моей мамы, не был ли он влюблен в мою сестру, которую спас? Я пощечины раздавать не умею, так и не научилась, но вот тут руки чесались, честно вам признаюсь.
- Йонайтис ведь был вашим учителем? Это он, литовец по национальности, героически спас двенадцать человек, спрятав их в укрытии между стенами монастыря.
Да, героический был человек. Спас мою сестру, ежесекундно рискуя собой. Но не только он праведник мира, который, рискуя своей жизнью, совершил невероятное, спасая этих людей. Все они - ксендз Юозас Стакаускас, монахиня Мария Микульска, учитель Владас Жемайтис - изо дня в день помогали заточенным в укрытии, хотя и еду доставать было трудно, и проверки были частые. Сестра моя сумела сбежать и в гетто, слава Б-гу, не попала. После войны мы встретились… Йонайтис потом, после войны, защитил диссертацию, стал кандидатом физико-математических наук, и я часто к нему приходила в гости, например, в дни рождения. Удивительно, но никто из гостей не знал, что он для нас сделал и что я пережила: мы об этом не распространялись.
Даже так?
Да, как-то речь не заходила.
- Как такое возможно?
Вы знаете, это не всем было интересно. Скажем, женщина, которая в одной лаборатории с Йонайтисом рядом сидела, его коллега и научный работник, прочитав мою книгу, как-то сказала: «Ну, Маша понаписала!»
- В смысле слишком все это невероятно?
Видимо, да.
- Действительно, это настолько ужасно, что кажется, скорее, сюжетом полотен Босха, чем реалиями ХХ века. А в Германии ваша книга вышла?
Еще как! Несколько изданий было. На одной из обложек красовался такой подзаголовок: «Мужественные женщины Третьего рейха». Это я, оказывается, женщина Третьего рейха!
Вот это да!
Потом еще мне часто говорили: «Да что вы все о грустном? Пишите о любви!»
- Это уже черный юмор получается. С другой стороны, ваши книги в каком-то смысле и правда о любви. То, что сделал Йонайтис, то, как люди выживали в этом аду - они ведь были ведомы любовью, не так ли? В широком, универсальном смысле этого слова. И рукопись вам удалось сохранить благодаря…
- … любви, думаете? Нет, исключительно детскому упрямству. Там главное слово - «должна»: «Я должна рассказать».
- Вы чувствовали, что совершили героический поступок?
Да бросьте! Меня называли Дон Кихотом - наверное, за обостренное чувство справедливости. То, что люди слабы, возможно, не их вина. Я не о фашистах сейчас, а о том, что люди многого не понимают, многого боятся. И героем быть тяжело… Люди хотят жить комфортно, что поделаешь.
А потом приходит Гитлер - и все немеют…
Да, это так. К сожалению.
- 01. 12. 2015
Маша Рольникайте выжила в Вильнюсском гетто и в двух концлагерях, потеряла маму и брата с сестрой и все это время вела дневник. Сегодня он выходит по-русски без купюр
Маша Рольникайте «Я должна рассказать»
Маша Рольникайте выжила в Вильнюсском гетто и в двух концлагерях, потеряла маму и брата с сестрой, и все это время вела дневник. Ее записи составили книгу, которая была переведена на 17 языков, и 50 лет назад впервые была издана по-русски. Только сейчас ее книга «Я должна рассказать» переиздана в авторской редакции по-русски без купюр. Сама Маша живет в Санкт-Петербурге, продолжает писать и издаваться.
На обложке написано «Маша Рольникайте». А раньше писали - Мария Григорьевна. Как правильно? В еврейских семьях обычно называли Мириам, но так звали вашу старшую сестру Миру.
Да, а я просто Маша, и это полное имя. Маша Гиршо Рольникайте - в литовском языке не существует отчества, пишется имя отца в родительном падеже. А Марией Григорьевной меня сделали в журнале «Звезда», когда собирались издавать дневник по-русски. Я тогда подписалась просто «М. Рольникайте». А мне говорят: «Вы понимаете, что дебютируете с буквой «М» в петербургской литературе, в которой есть Анна Ахматова, Вера Инбер…» Всех перечислили. И я стала Марией Григорьевной, но теперь я себе имя вернула. И в своей последней книжке «Наедине с памятью» я снова Маша.
Вы писали дневник на идише. Почему не на литовском, на котором вас учили в школе?
По-литовски говорили те, кто в нас стрелял. Это во-первых, а во-вторых, с 1920 года и до 1939-го Вильнюс находился на территории Польши. У нас в школе висела карта Литвы, и на ней пунктиром была отмечена граница, отделяющая временно оккупированный поляками Вильнюс и Вильнюсский край. Каунас тогда сделали временной столицей Литвы. А в Вильнюсе было много поляков, польской речи. Но в гетто странно было говорить и писать не на еврейском языке. Кроме того, я боялась, что меня убьют. Думала, - литовский мало кто понимает, если не поймут, выбросят мой дневник. А на идише, может быть, захотят прочесть.
Главный вход в Вильнюсское гетто, 1941 год
Фото: The Green House/Wikimedia CommonsИ вы стали вести его как свидетельские показания, день за днем.
Я не думала о том, что я свидетель. Я хотела, чтобы знали, как было. Но, конечно, я с детства баловалась - стишки писала, дневничок вела, записывала, кто какую отметку в школе поставил. А когда пришли немцы, и появились первые приказы, - об обязательном ношении желтых звезд, о том, что нельзя ступить на тротуар, мне стало стыдно выходить на улицу. Как это я выйду? Встречу подругу, она идет по тротуару, а я что, как лошадь, по мостовой? А если я встречу кого-то из учителей? Я стеснялась, сидела в опустевшем папином кабинете и записывала, - эти приказы и все, что происходило. Даже вспомнила карту мира, висевшую в классе над доской, эти полушария как будто ожили. Я представляла себе, что и после войны везде будут жить люди, пусть они знают правду. И тогда я стала, можно так сказать, более осознанно записывать. А потом втянулась и, по совету мамы, стала учить наизусть.
Вы рассказываете, а я вспоминаю вашу книгу, иногда кажется, что слово в слово. Как я понимаю, вы переписывали дневник по многу раз и в конце концов все восстановили по памяти, - ведь ничего не удалось сохранить?
Но я все записывала и все помнила. Только последние три недели, когда нас гнали, не писала. И об этом времени написала уже после освобождения, но сразу, лежа в постели в немецком доме. Остальное помню и сейчас, разбудите меня ночью, и я скажу.
Маша Рольникайте Фото: Оксана Юшко для ТД
А на чем записывали?
На чем придется. В Штрасденгофе, когда мы дробили камни, рядом валялись пустые мешки из-под цемента. Мы ими обматывали ноги, потому что чулки еще не выдали. И тепло было, и «бумагу» так можно было в лагерь пронести. Но вы знаете, что многие не хотят сегодня об этом знать? Я говорю без обиды, просто констатирую факт. Как-то я выступала в одном научно-исследовательском институте в Питере, это было несколько лет назад, задолго до терактов в Париже, и в Израиле тогда еще было относительно спокойно, и двое молодых людей, оба еврея, подав мне пальто, пошли провожать меня до троллейбуса. Один спрашивает: «Вам не кажется, что вы – Дон Кихот?»
Вы-то как раз сражаетесь не с ветряными мельницами.
Я так им и сказала. Но это полбеды, я тут одной даме подарила последнее издание дневника. И она говорит: «Что вы все пишете о грустном, пишите о любви».
Знаете, у меня дома есть альбом, который я называю «Мой Яд Вашем». Вернувшись после лагеря домой, я собирала документы, имевшие отношение к гетто. Все свидетельства нашего унижения- желтые звезды, повязки, удостоверения, жестяные нашейные номерки. Нашла много и довольно редких вещей. И случайно узнала, что в одном из зданий на территории гетто открылся такой самопроизвольный Еврейский музей. Пришла и увидела, что на полу сушатся разложенные «аусвайсы» - Facharbeiter Auswais, удостоверения ремесленника. И стала искать мамино удостоверение, которое на три месяца спасло мне жизнь. Но на аусвайсах, написанных чернилами, текст расплылся, все лежало в подвале, букв было не разобрать. И Качергинский, поэт, он там работал, сказал: «Да не морочь себе голову, найди первое попавшееся удостоверение и возьми». Поэтому у меня есть много чужих документов.
Еврейки на улице Вильнюса, 1941 год
Фото: Bundesarchiv, Bild 183-R99291 / CC-BY-SA 3.0Читая ваш дневник, я все думала - те ваши соседи, одноклассники, которые служили нацистам, они же в массе своей никуда не делись. Не все же погибли, сбежали с немцами или сидели, вам предстояло встречаться с ними. В продолжении дневника есть история о хористке, с которой вы работали, - она во время войны жила в вашей квартире и носила платья вашей мамы. Но ведь не она одна. Каково это было?
А мы с ними не общались. Кто-то уже в университете учился, кто где был, все-таки четыре года прошло. И еще два года я не решалась пойти учиться. Папа очень хотел, чтобы я окончила хотя бы среднюю школу, а у меня был такой заскок, я ему говорила: «Какая разница, сколько будет A плюс B, и куда впадает Миссисипи? Главное, у кого винтовка». И что я прицепилась к этой Миссисипи. Но папа и Йонайтис убедили меня, и я пошла в вечернюю школу. Помню, что учебный год начался, я сразу попала на урок алгебры. Иксы, игреки, это была китайская грамота для меня, и я решила, что завтра не приду. Но следующий был урок литературы, потом истории, и я снизошла. Золотых медалей в вечерних школах не давали, но закончила я со всеми пятерками. И поэтому смогла поступить без экзаменов в Литературный институт.
Вы поступали на заочный, а на конкурс послали пьесу для самодеятельности.
О том, чтобы поступать в институт с еврейским дневником, нечего было и думать, лучше сразу сдаться в сумасшедший дом. И дневник никто и не видел кроме папы и сестры Миры. Я все восстановила, переписала в три толстые тетради, перевязала черной ленточкой и спрятала. И если бы не моя русская подруга Рида, с которой мы работали в филармонии, ничего бы с институтом не вышло. В списке документов, которые надо было отправить в приемную комиссию, была анкета. Рида сказала: «Ты же честная дура! Нельзя в Литинститут анкету посылать!». Я отвечаю, что пишу автобиографию, а там есть и про гетто, и про оба лагеря. А она: «Кто это будет читать! Хочешь - можешь со мной идти и стоять молча, отправлять твои документы буду я». И я даже постеснялась папе сказать, что отправила документы без анкеты. Он был честный человек.
Маша Рольникайте. Из личного архива
Фото: Оксана Юшко для ТДХорошо, что приняли.
Я все ждала, что потребуют анкету. Но никто не заметил, что ее не было. И, поступив без экзаменов, я приехала в Москву только на первую сессию. Познакомилась со всеми, они меня почему-то называли Магдой. И дальше произошла история, о которой будет одна из новелл в моей новой книге. Она называется «Язык мой - враг мой». Мы сдавали сессию после очников и спрашивали тех, кто выходил с экзамена, какие у кого были вопросы. А вечером собирались, каждый зачитывал вопрос, и кто знал ответ, тот говорил. И вот кто-то называет вопрос: «Речь товарища Сталина на XVIII съезде». А я ему: «Да тут надо только уметь потрепаться». Мертвая тишина в ответ, и до меня дошло, что я сказала. Я ждала, что на меня донесут, за мной придут. Но обошлось.
Какой это был год?
1951-й или 1952-й.
«Безродные космополиты», «убийцы в белых халатах», расстрел Переца Маркиша.
Да разве только Маркиша! А знали бы вы, по какому секрету мне рассказали о смерти Михоэлса!
Вы же с Михоэлсом общались, даже водили его по бывшему гетто.
Да, в 1947-м. Там был не один Михоэлс - писатель Хаим Граде был, еще кто-то. И меня попросили, чтобы я провела их по нашему последнему пути, показала, где мы сидели в ту последнюю ночь, перед ликвидацией гетто. Михоэлс узнал, что я вела дневник, и, конечно, захотел прочесть. Я отнесла ему в гостиницу все три тетради. На следующий день он позвонил, сказал, что до четырех утра читал, но больше не мог, и он возьмет мой дневник в Москву: «Я оставлю его в Еврейском антифашистском комитете, будете в Москве, зайдете и заберете». Но печатать это сейчас, он сказал, нельзя. Я не помню точно его слова, - то ли сказал, что не время, то ли, что нереально. И когда я вернулась в Еврейский музей и рассказала, мне объяснили: «Ты что, не поняла, это он тебя берег!»
Подпольщики Вильнюсского гетто, 1944 год Фото: Wikimedia Commons
Вы говорите и пишете о событиях, у которых почти не осталось свидетелей. Но вот у вас есть замечательная подруга Фаня Бранцовская, которая старше вас, и сегодня она водит экскурсии по бывшему гетто. Вы сказали, что переписываетесь с ней. Как, по электронной почте?
На идише?
А на каком? Фаня везде говорит на еврейском языке. Она знает, конечно, и литовский, а польский даже лучше. Но русский у нее хуже, она не очень старается.
Фане 93. Мы переписываемся, делимся друг с другом. Я спрашиваю, как у нее с ногами. А она пишет: «Встаю утром и думаю, какую кофточку надеть, белую или зеленую. Надеваю белую и иду».
Вы очень подробно описываете быт в гетто. К своему стыду, я не задумывалась о том, как все было устроено, - понятно, что страшно и тяжело, но как? Были ли, например, бани в гетто?
Обязательно. В гетто как раз все санитарные нормы соблюдали, была даже санитарная полиция, местная, еврейская. Они приходили, проверяли, чисто ли, вымыто ли под кроватью. А без справки, что ты был в бане, не давали хлебные карточки. Хлеб это, конечно, был относительный.
Маша Рольникайте Фото: Оксана Юшко для ТД
У вас в дневнике часто встречается страшное слово «акция».
Я не могу его слышать. Теперь акция – это когда продукты в магазине дешевле стоят. А у нас акции - это были массовые расстрелы, когда людей увозили в Понары и там убивали.
Когда в Вильнюсе проходил суд над пойманным в Австрии гебитскомиссаром Францем Мурером, главным палачом гетто, отец вас не пустил на суд. Вы об этом не жалеете?
Нет. Потом я поняла, что папа берег мои нервы. Кстати, в продолжении моего дневника есть история про второй суд над Мурером. Его же в Вильнюсе осудили на 25 лет, а потом, перед визитом Хрущева в Австрию, вместе с другими австрийскими преступниками, сидевшими у нас, передали Австрии, и там их скоро выпустили на свободу. Мурер был очень богат и спокойно жил себе в Граце. И вот, в 1961 году в Иерусалиме происходит суд над Эйхманом. И в качестве одного из свидетелей выступает Дворжецкий, доктор из гетто, который говорит в основном о Мурере. Австрийцы не могли не отреагировать, и Мурера задержали. Об этом писали и говорили все, даже по нашему радио, и я не нашла ничего лучше, чем написать главному прокурору СССР Руденко. Я писала, что готова поехать на суд и свидетельствовать, что это не месть. Очень долго ждала ответа и дождалась казенной открытки: «Ваша жалоба передана в прокуратуру Литовской ССР, откуда вы получите ответ». Жалоба! Конечно, я ничего не получила. И ладно, в Австрии потом вышла книжка об этом, и в послесловии автор подробно описывает этот второй процесс. В зале суда были сплошь сторонники обвиняемого, они передразнивали свидетелей, один из которых приехал с ножом, - Мурер на его глазах убил его шестилетнего сына, но, конечно, нож отняли и вывели свидетеля из зала. А одна женщина, израильтянка, расплакалась. Судья призвал ее к порядку, а она извинялась: «Он застрелил мою сестру. Мы стояли в обнимку, и кровь сестры текла по моим ногам». И все равно Мурера оправдали.
Польша. Нацистский концентрационный лагерь Штуттгоф, печь крематория. 1945 год
Фото: Марк Марков-Гринберг/ТАССИз-за того, что его повторно судили за то же самое преступление?
Да. Из зала суда он отправился отмечать победу. Писали, что один американец в Вене в тот день пытался купить жене цветы, но не смог, потому что все скупили поклонники Мурера. Автор в этом послесловии пишет: «Я думал, мы другие».
Я тоже думала, что мы другие, еще года три назад. А сегодня нам убедительно демонстрируют, как легко превратить людей в зверей.
Кто не хочет, того не превратят.
Но нет ли у вас ощущения, что все повторяется, - не конкретные ужасы гетто, а сама эта атмосфера страха?
Конечно есть. Я больше всего на свете терпеть не могу ненависть. И я недавно выступала в школе и говорила о том, как ненависть уродует людей. Но что я могу поделать. Если даже знакомая еврейская женщина в Питере, когда я ей заметила, что не знала о ремонте Дворцового моста, - я сейчас редко выхожу из дома, - могла сказать: «Вы копошитесь в своем Холокосте, где же вам знать!»
ДОСЬЕ
Спасибо, что дочитали до конца!
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране. Мы уверены, что их можно преодолеть, только рассказывая о том, что происходит на самом деле. Поэтому мы посылаем корреспондентов в командировки, публикуем репортажи и интервью, фотоистории и экспертные мнения. Мы собираем деньги для множества фондов - и не берем из них никакого процента на свою работу.
Но сами «Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям. И мы просим вас оформить ежемесячное пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать. Пятьдесят, сто, пятьсот рублей - это наша возможность планировать работу.
Пожалуйста, подпишитесь на любое пожертвование в нашу пользу. Спасибо.
Хотите, мы будем присылать лучшие тексты «Таких дел» вам на электронную почту? Подпишитесь